Неточные совпадения
Он, как водой студеною,
Больную напоил:
Обвеял буйну голову,
Рассеял
думы черные,
Рассудок воротил.
На берегу пустынных волн
Стоял он,
дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.
Думает господь большие
думы,
Смотрит вниз — внизу земля вертится,
Кубарем вертится
черный шарик,
Черт его железной цепью хлещет.
Угрюм колдун;
дума черная, как ночь, у него в голове.
В бесконечные зимние вечера, когда белесоватые сумерки дня сменяются
черною мглою ночи, Имярек невольно отдается осаждающим его
думам. Одиночество, или, точнее сказать, оброшенность, на которую он обречен, заставляет его обратиться к прошлому, к тем явлениям, которые кружились около него и давили его своею массою. Что там такое было? К чему стремились люди, которые проходили перед его глазами, чего они достигали?
— И теперь меня преследует
черный демон. Он, ma tante, всюду со мной: и ночью, и за дружеской беседой, за чашей пиршества, и в минуту глубокой
думы!
Рыбак и витязь на брегах
До темной ночи просидели
С душой и сердцем на устах —
Часы невидимо летели.
Чернеет лес, темна гора;
Встает луна — все тихо стало;
Герою в путь давно пора.
Накинув тихо покрывало
На деву спящую, Руслан
Идет и на коня садится;
Задумчиво безмолвный хан
Душой вослед ему стремится,
Руслану счастия, побед,
И славы, и любви желает…
И
думы гордых, юных лет
Невольной грустью оживляет…
Он то покидал дорожку и перепрыгивал с камня на камень, изредка скользя по гладкому мху; то садился на обломок скалы под дубом или буком и думал приятные
думы под немолчное шептание ручейков, заросших папоротником, под успокоительный шелест листьев, под звонкую песенку одинокого
черного дрозда; легкая, тоже приятная дремота подкрадывалась к нему, словно обнимала его сзади, и он засыпал…
Уже несколько недель город был обложен тесным кольцом врагов, закованных в железо; по ночам зажигались костры, и огонь смотрел из
черной тьмы на стены города множеством красных глаз — они пылали злорадно, и это подстерегающее горение вызывало в осажденном городе мрачные
думы.
Он чувствовал, что теперь тёмные речи Якова задевают его сильнее, чем прежде задевали, и что эти слова будят в нём какие-то особые
думы. Ему казалось, что кто-то
чёрный в нём, тот, который всегда противоречил всем его простым и ясным мечтам о чистой жизни, теперь с особенной жадностью вслушивается в речи Якова и ворочается в душе его, как ребёнок в утробе матери. Это было неприятно Илье, смущало его, казалось ему ненужным, он избегал разговоров с Яковом. Но отвязаться от товарища было нелегко.
Ибо как
черная мозаика в белый мрамор, так и во все
думы и чувства Саши въедалось воспоминание о разговоре и связанные с ним образы; и как не знал Саша, кому принадлежат его мысли, так не понимал и того, что именно
черный Колесников принес ему в этот раз спокойствие и своей тревогой погасил его тревогу.
Её рассказы о дрянненьких былях города путали
думы Артамонова, отводили их в сторону, оправдывали и укрепляли его неприязнь к скучным грешникам — горожанам. На место этих
дум вставали и двигались по какому-то кругу картины буйных кутежей на ярмарке; метались неистовые люди, жадно выкатив пьяные, но никогда не сытые глаза, жгли деньги и, ничего не жалея, безумствовали всячески в лютом озлоблении плоти, стремясь к большой, ослепительно белой на
чёрном, бесстыдно обнажённой женщине…
И, полно! что за страх ребячий?
Рассей пустую
думу. Бомарше
Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,
Как мысли
черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти «Женитьбу Фигаро».
Много дней шёл я, как больной, полон скуки тяжёлой. В душе моей — тихий позёмок-пожар, выгорает душа, как лесная поляна, и
думы вместе с тенью моей то впереди меня ползут, то сзади тащатся едким дымом. Стыдно ли было мне или что другое — не помню и не могу сказать. Родилась одна
чёрная мысль и где-то, снаружи, вьётся вокруг меня, как летучая мышь...
Аян боролся с тревогой, однозвучный наплыв
дум держал его в томительном напряжении, и сцены последних дней роились в
черной стене воздуха, беглые, как обрывки сна.
Тяжелей горы,
Темней полночи
Легла на сердце
Дума черная!
Он молча кивнул головой, глядя, как в селе над церковью, на красном небе, точно головни в зареве; пожара, мелькают галки, — у него в душе тоже вились стаи
чёрных, нелюдимых
дум.
Всю жизнь кормился около богатых, на выборах в первую и вторую
Думу тянул их руку и по сей день числится в
чёрной сотне.
— Эй, Кузьма, кособокая кикимора! — гремит солдат, напрягая грудь. — Иди сюда, вот я раздену, оголю пакостную душу твою, покажу её людям! Приходит вам, дьяволы, последний час, кайтесь народу! Рассказывай, как ты прижимал людей, чтобы в
Думу вора и приятеля твоего Мишку Маслова провести!
Чёрной сотни воевода, эй, кажи сюда гнусную рожу, доноситель, старый сыщик, рассказывай нам, миру, почём Христа продаёшь?
Он говорит, ему внимаем
И, полны новых
дум, тогда
Свои оковы забываем
И тяжесть
черного труда.
И молвил Орша: «Скучно мне,
Всё
думы черные одне.
Садись поближе на скамью,
И речью грусть рассей мою…
Пожалуй, сказку ты начни
Про прежние златые дни,
И я, припомнив старину,
Под говор слов твоих засну».
И на скамью присел Сокол
И речь такую он завел...
Хлопали копытами по пыли стражники, и безлюдная, одной стороной утонувшая в
черной тени, на другой ярко освещенная солнцем, таилась в глубокой
думе улица.
После события обычное настроение — каковы бы ни были явные мысли — оставалось неизменно печальным, сурово безнадежным; и каждый раз, очнувшись от глубокой
думы, он чувствовал так, как будто пережил он в эти часы бесконечно долгую и бесконечно
черную ночь.
И, томим зловещей
думой,
Полный
чёрных снов,
Стал считать Казбек угрюмый —
И не счел врагов.
Грустным взором он окинул
Племя гор своих,
Шапку на́ брови надвинул —
И навек затих.
А он степенным шагом идет себе по двору обительскому… Нá стороны не озирается, лишь изредка по окнам палючими глазами вскидывает… И от взглядов его не одно сердце девичье в то ясное утро
черной тоской и алчными
думами мутилося…
Горданов, все красневший по мере развития этих
дум, вдруг остановился, усмехнулся и плюнул. Вокруг него трещали экипажи, сновали пешеходы, в воздухе летали хлопья мягкого снегу, а на мокрых ступенях Иверской часовни стояли
черные, перемокшие монахини и кланялся народ.
Восточно-сибирского стрелка, с разбитою вдребезги ногою, понесли в операционную для ампутации. Желто-восковое лицо все было в
черных пятнышках от ожогов, на опаленной бороде кончики волос закрутились. Когда его хлороформировали, стрелок, забываясь, плакал и ругался. И, как из темной, недоступной глубины, поднимались слова, выдававшие тайные
думы солдатского моря...
А между тем как разрешить их? Кто проникнет в изгибы их грязных
дум, кто раскроет их
черные души?
Старый князь был один со своими
думами о дочери. Он никому не решился бы поверить их, даже Сигизмунду Нарцисовичу, мнения которого он спрашивал по каждому, даже мелочному, хозяйственному вопросу. Ему казалось, что в этих его видах на богача-князя все-таки скрывается корысть, что Кржижановский взглянет на него своими
черными глазами, какими, по мнению князя Ивана Андреевича, обладал его друг, и ему, князю, будет совестно.
Это был высокий мужчина пожилых лет; с головы его бежали в изобилии
черные с проседью волосы; вдохновение блистало в глазах; на высоком челе, этом престоле ума, заметно было небольшое углубление — след перста божьего, когда он остановил его посреди творческой
думы на помазаннике своем: доброта просвечивала во всех его чертах.
Голова его опустилась на грудь;
черные длинные волосы пали в беспорядке на прекрасное, разгоревшееся лицо и образовали над ним густую сеть; в глазах начали толпиться
думы; наконец, облако печали приосенило их.
«Государь ты наш, Иван Васильевич!
Не кори ты раба недостойного:
Сердца жаркого не залить вином,
Думу черную — не запотчевать!
А прогневал я тебя — воля царская:
Прикажи казнить, рубить голову,
Тяготит она плечи богатырские
И сама к сырой земле она клонится».